2 Я никогда не был мародером, но всегда с каким-то странным зудом в груди любил потрусить потайные карманы чужаков, планшетки и портфели, которые носила не шушера, а чаще всего «рыба» посерьезней, - в суконных френчах, коже и мехах. Попадались там, естественно, и драгоценности, но больший интерес вызывали всякие бумаги, которые касались нашего брата больше, чем других. Я не говорю о большевистских агитках, которые годились нам разве что на «козьи ножки», а вот их предписания и указы были для меня настоящими находками.
Чего стоило только вот это «строгое предупреждение», которое я нашел в планшете главного черкасского «бебеха» (от обривиатуры ББ, - спецчасти, которые боролись с бандитизмом) Яши Гальперовича, который так опрометчиво отважился добраться на автомобиле аж до Кременчуга – неприметного городка, которому, наверное, никогда и не снилось, что он станет губернским городом. Пусть низко поклониться Холодному Яру и его лесным братьям,- это из-за них появилась насущная потребность создать новый губернский центр ближе к «осиному гнезду бандитизма». И потянулись в Кременчуг все эти губревкомы, парткомы, губчека, военкомы и разные другие «комы», которых
наплодила коммуна.
Но я не об этом, я хочу сказать про главного черкасского «бебеха» Яшу Гальперовича, который решился отправиться в такой опасный путь на авто всего лишь с четырьмя чекистами-охранниками, если брат в расчет шофера. А решился
Гальперович повыпендриваться на американском «пирсе» с открытым верхом только потому, что возле главных дорог кишило тогда регулярными красными частями, которые день за днем прибывали целыми эшелонами на станцию Бобринскую и расползались, как тараканы, в направлении Чигирина, Черкасс, Звенигородки, Знаменки… Это были небольшого роста, кривоногие, наглые и нахрапистые москали, долговязые, толстошкурые латыши с ледяными глазами, угрюмые и вечно голодные китайцы, которых наши крестьяне называли «слепыми», юродивые на лице чуваши и башкиры, и у всех на языке крутилось одно загадочно-устрашающее слово «Халёднияр». Все они думали-гадали, что же это такое, этот «Халёднияр», что же это за сила такая необычная, на борьбу скоторой их перекинули из самых отдаленных фронтов, но этого никто не мог четко объяснить. Москали говорили, что Халёднияр – это какая-то деревня-крепость еще князя Долгорукого, где все люди гигантские и с длинными руками, чуваши и башкиры считали, что Халёднияр – это имя какого-то великого полководца, кого-то на подобии Чингизхана, который так распоясался, что не хочет признавать коммуну, китайцы надеялись, что это такая заокраина, огороженная высоким забором, где хотя и холодно, зато полно риса и всякой еды, но той едой не хотят с ними делится, а латыши ничего не думали, они просто были
латышскими стрелками и молча ждали приказ.
И так главный черкасский «бебех» Яша Гальперович смело, с ветерком и форсом двинулся в открытом американском «пирсе» на Кременчуг, но далеко не заехал, за Худолиевкой вынырнули ему на встречу несколько всадников в
рогатых шапках-будёновках с огромными тряпичными звездами на лбу. Яша Гальперович велел водителю остановиться, чтобы расспросить у буденовцев, нет ли тут на дорогах контры.
- Какой части? – спросил он суровым командирским голосом, видя, как конники обступают «пирс» со всех боков. Небось, такого еще не видели. - А что – не видно? – морда буденовца, который нагнулся над Яшей, аж лоснилась от улыбки.
- Я спрашиваю, какой части!
- Особого назначения,- ответил нахал. – Неужели я на оборотня похож?
Я чуть не рассмеялся, наблюдая эту комедию, на самом деле это был мой хорунжий по прозвищу Оборотень. Сам же я сидел верхом в придорожном лесочке, чтобы не спугнуть чекистов длинным чубом и бородой. - Попрошу предъявить документы! – Оборотень ткнул дуло карабина в нагрудный левый карман френча.
- Да как вы смеете? – заверещал Яша Гальперович, и его красное от злости лицо внезапно побледнело. Он увидел, как конники, которые со всех боков любовались «пирсом», в один миг подняли винтовки. К горлу шофера приставили длинную кавалерийскую саблю, и когда у того от волнения дернулся кадык, то на нем появилось красное пятнышко. Яша все понял, его спесь враз улетучилась.Один чекист вызвал у меня уважение. Он потянулся правой рукой к нагрудному карману, вроде как достать документы, и вдруг в этой руке, как будто из рукава, появился маленький, похожий на игрушечный, револьвер «кобольд», бедолага приставил его к подбородку и нажал на спуск. Выстрел был совсем тихий, мой Мудей после ведра ячменя попыхивает громче, а это так – вроде как комар чихнул, и слава Богу, потому что в наши планы стрельба не входила. Но и после такого слабенького пука голова чекиста как то чудно дернулась, и он, уже мертвый, совсем спокойно откинулся на спинку сидения, вызывая у меня не только уважение, но и одобрение.
Хлопцы, чтобы не запачкать такую красивую машину кровью, вытянули из неё обомлевшего Гальперовича и двух полуживых чекистов и потянули в лесок.Вурдалак, усевшись рядом с водителем, приказал ехать за ними.По правде сказать, я только тут, в перелеске, узнал, кто попался в наши сети. Когда просмотрел их документы, сердце мое запело.
Гальперович, чуть оправившись, попросил меня отойти в сторону поговорить с глазу на глаз. - Вы - Черный Ворон?
- Белых воронов не бывает, - объяснил я ему. Яша Гальперович нервно кивнул, даже попробовал улыбнуться. Потом
с трудом глотая воздух, промямлил: - Маих папутчиков следует немедленно ликвидировать. Тагда я, как начальник уездного ББ, смагу вам пригодится.
- Интересно, - сказал я. – Чем же? - Для сваих придумаю версию, как я чудом вырвался из бандитских когтей. А потом, немнога спустя, смагу передавать вам через связных очень важную информацию.
- Например? – подал я надежду Яше. - Например, где и когда на вас гатовится аблава. Или кто среди ваших людей является нашим агентом.
Меня поразила его глупость. Наверно, страх помрачил Гальперовичу рассудок, потому что он плел чушь. Я сказал: - Для начала ты сам ликвидируешь своих. Зарубишь их саблей.
- А можно из револьвера? – он облизал сухие губы.
- Нет, не нужно, воробьев распугаешь. Ты их зарубишь. -
Я, знаете, не кавалерист, не умею арудовать саблей.
- А ты бей обухом, - посоветовал я. – Промеж ушей. Как кроликов.
- Тагда паставьте всех траих рядышком спиной ко мне.
Мы подошли к чекистам, которые дрожали в окружении моих ребят, и я приказал им стать рядышком один возле другого.- Казнить вас напросился товарищ Альперович, - сказал я, подавая ему саблю. – Повернитесь к нему спиной и станьте на колени.
- Иуда, - процедил рыжий с глазами навыкате «бебех», похож на выкреста, но первым повернулся и стал на колени. Он знал, что так легче умирать, к тому же и голову нагнул. Тоже самое сделали и остальные – молча, с
какой-то эпатажной покорностью. Этого большеглазого Альперович, естественно, зарубил первым. Однако ударил не тупым боком, а острым, и я подумал, а саблю он держит не впервой. Рубил не по шее – по темени. Жертвы без единого звука падали ниц с расколотыми черепами, красная юшка брызгала Яше на сапоги и галифе.
Главный черкасский «бебех» посмотрел на меня с собачей преданностью и чувством выполненного долга. - Ну как?
Иуда, он иуда и есть, - зевнул я. – Не хочу об тебя даже саблю марать. Повесить его. Он упал на колени, умолял выслушать его, что-то лепетал о «секретном сотрудничестве», а потом сгреб пятерней горсть земли, смешанной с кровью и мозгом его «товарищей»,запихнул в рот и начал жевать.
- Не верите? Клянусь вам… Я готов землю грызть! - Она не твоя, - сказал Оборотень.
Яша Гальперович так забил рот окровавленной землей, размазавши ее по всей роже, что мне стало противно. Несусветное привидение выпучило на меня огромные как куриные яйца, зенки, несло околесицу, а потом схватило меня за
сапог и припало к нему своими окровавленными губами.
Я махнул хлопцам, чтоб не тянули. А мои хлопцы поленились сделать это торжественно, свесивши с крепкой ветки кругленькую петлю. Они нагнули молодую березу, привязали за шею Яшу Гальперовича его же ремнем почти к вершине
и отпустили. Гибкое деревце не выпрямилось, лишь дернулось вверх и закачалось так, что Яша время от времени доставал ногами до земли, но, дергая ними, только толкался вверх и болтался на бедной березе, как паторочь.
Жаль было оставлять в леске «пирс», однако передвигаться по наезженной дороге мы не могли, а для леса этот тарантас не годился.
В лучшие времена он бы нам очень пригодился, чернолеский атман Филипп Хмара в такую машину когда-то лошадей запрягал и катал девок, но это же Хмара, он даже выпускал собственные деньги в своей округе – в его Цветной и в
других селах ходили только кредитки Временного правительства, на которых стояла печать-тризуб и подпись «Хмара». Нам, серым, сейчас было не до того. Мы только забрали из машины ящик гранат «миллса», пулемет «шоша», взяли также ящик хорошего вина с жареной поросятиной и буханкой белого хлеба. Разжились еще двумя новенькими парабеллумами, тремя револьверами «штаер» и уже упоминавшийся немецкий «кобольд», но эту игрушку тяжело назвать трофеем, она годится только для дам и самоубийц. Меня больше планшет Гальперовича порадовал.
Хлопцы побросали жмуриков назад в машину, даже Яшу Гальперовичасняли с березы и положили туда, откуда взяли. Нацедив из бака бензина, облили трупы и выкотили «пирс» на дорогу – с огнем в леске не шутили, еще покойный
Василий Чучупака постановил давать по двадцать шомполов «по голому телу» каждому, кто погубит хотя бы одно деревцо. Только тут, на дороге, Оборотень, закуривши цигарку, бросил спичку на мокрого Яшу. - Обсохни, падаль!
Мы были уже довольно далеко, когда рванул бензобак и над «пирсом» повалил черный дым.
В планшете Гальперовича я нашел давно известную нам пожелтевшую «Инструкцию агитаторам-коммунистам на Украине», которая, между прочим, мне очень нравилась. Как будто писал ее не Троцкий, а сам Симон Петлюра. Чего
стоила только хотя бы вот такая правда-матка:
«Вы должны помнить, что коммуну, чрезвычайку, продовольственные отряды, комиссаров-евреев украинский крестьянин возненавидел до глубины души. В нем проснулся спавший сотни лет вольный дух запорожского казачества и гайдамаков. Это страшный дух, который кипит, бурлит, как Днепр на порогах, и заставляет украинцев творить чудеса храбрости. Это тот самый дух вольности, который давал им нечеловеческую силу в течение сотен лет воевать против своих угнетателей — поляков, русских, татар и турок…»
Но это было невинное предостережение в сравнении с той предписанием, которое я нашел в планшете. Мне оно ничего нового не открыло, однако нужно было казакам, которые, измотанные годами борьбы, замученные жизнью в лесу, нет-нет да и подумывали об амнистии. Таких я научился распознавать издали. Пригорюнится человек, ходит, как вяхирь, не ест, не пьет, свет ему не мил. Я насильно никого не держал, отпускал сломленных и отчаявшихся, пусть идут куда глаза глядят. Запрещал только покидать отряд самовольно, без предупреждения, и брать с собой оружие – там, голубчик, скажешь, что воевал косой. И если кого-то выдашь, то сам знаешь: достанем даже на том свете.
То предписание имело гриф «Совершенно секретно»:
«Поддавшихся на амнистию бандитов националистической окраски поначалу ни в коем случае не расстреливать и не брать под. стражу, а на оборот, после тщательной проверки привлекать к работе в соворганах, в частности в милиции, использовать в качестве агентов, секретних сотрудников, информаторов для оперативного выявления оставшихся в лесу банд подполья. Амнистированных главарей немедленно отправлять в Харьков якобы для дальнейшего осведомления и только там после допросов уничтожать».
Когда мы вернулись в Лебединский лес, я собрат казаков, прочитал вслух эту бумагу и передал ее по цепи, чтобы каждый мог рассмотреть собственными глазами. Впрочем, все и так знали, что в большевистскую амнистию может поверить разве что только полный дурак. Но измор и беспросветность борьбы брали своё. Бумага вернулась ко мне, я смял ее, кинув под. ноги и наступил сапогом. Потом сказал:
- Еще раз повторяю вам, что никому не запрещаю явиться за амнистией. Это личное дело каждого. И так же клянусь вам, что лично я буду оставаться в лесу до тех. пор, пока со мной будет хотя бы один казак. А там как Бог даст.
3
«Возвращайся росой»…
Постоянная грусть поселилась в Черном Вороне после того, как встретил её – ту,
которая когда-то пристыдила его, бравого офицера с тремя георгиевскими крестами
на груди, пристыдила жестко и
неожиданно, розбудивши спавший в нем гонор.
У Ворона (тога еще не
Ворона, штабс-капитана Черноусова – сделали в армии из Черноуса) за плечами уже
была Омская школа прапорщиков, война «за царя и отечество», потом за «душку Керенского»,
где он сам попросился в ударный батальон смерти и не раз ходил подручку с
костлявой свахой. Первого «георгия» получил за то, что под. обстрілом немцев
снял с колючей проволоки трёх юнкеров. И вот награда самой судьбы – перед
Февральской революцией он получил назначение во Вторую дивизию, которая
дислоцировалась тога в Умани,
за пятьдесят верст от его родительского дома.
Прибыв в штаб дивизии, зашел в канцелярию, где дежурный офицер
оформлял документы, и тут Черноусова поджидал случай, который перевернул его
сонную, приглушенную войной душу. В комнате сидели две молодые панночки,
которые, хихикая перешептывались между собой, и одна из них посмотрела на
незнакомого штабс-капитана, тот даже начал смущаться.
Серые насмешливые глаза, короткая русая стрижка, дальше – и не
спрашивай. Туальденоровая блузка с черным галстуком, легенькая ситцевая юбка, а
ниже – держитесь, господа офицеры! – розовые фильдеперсовые чулки плотно
облегали ножки в туфельках на высоком каблуке. Московским модницам – закрыть рты,
сжать варгы и не дышать.
Штабс-капитан
Черноусов, отвечая на вопросы порутчика, запинался, словно контуженный:
- В Мос-скве я п-поначалу был приписан к восьмому гренадерскому полку,
п-потом…
Варгы- губы.
- Минуточку! – вдруг отозвалось чудо в розовых фильдеперсах . – А
почему вы говорите по- москальски? Разве вы не украинец?
Тут георгиевскому кавалеру совсем плохо стало. Она что –
издевается? Может у них шутки такие? Он растеряно повел бровью в сторону
штабиста, на лице которого заиграла улыбка заговорщика.
- И то верно, - положив ручку, поручик тоже заговорил по-украински.
– Настает наше время. Армия украинезируется. Нужно ловить момент. Вы где хотите
служить – в Умане или может, в Черкассах?
- В Черкассах, - не долго думая, ответил он: оттуда еще ближе было
домой.
- Ну вот и хорошо. Там как раз в двести девяностом полку есть
место ротного.
- Спасибо. По такому случаю позвольте пригласить вас, господин
поручик, и вас милые панны на бокал шампанского.
Он обернулся к панночкам, но видел только одну – в её серых
глазах теперь было больше интереса чем насмешки. Может, потому, что он сгоряча
попросился на службу в Черкассы, пренебрегая таким славным городом, как Умань,
где даже в военном штабе водились вон какие благородные красавицы.
- Давайте знакомиться, - сказал он, волнуясь и радуясь, что из
какой-то волнующей дали к нему возвращаются родные слова.
- Афанасий Карпович Калюжный! – поручик почти выскочил из-за
канцелярского стола, вытянулся и, подавая руку, пристукнул каблуками. – А я с
самого утра думаю, почему нос чешется? Да, позвольте представить! Это наши…
э-э-э… штабные сотрудницы.
- Манюня, - панночка с ярко напомаженными карминовыми губами и искусственной «мушкой» на щеке, сделавши грациозный книксен, поднесла почти к самым
губам гладенькое запястье.
Он взял ее руку, но, прежде чем поцеловать, переспросил:
- Манюня – значит Мария?
- Нет, - засмеялась она. – Просто Манюня.
О, это была еще та
пересмешница, в другой раз он бы с ней не так пошутил, но сейчас… рядом стояла
панна с глазами как у княгини, Манюня рядом с ней сразу растворялась в воздухе
со своей «мушкой».
- Тина, - она
подала ему тонкую прохладную руку, он задержал её в своей, и снова в этот раз
уже совсем по другому, спросил:
- А Тина – это… Валентина?
- Тина – это я, - сказала она.
Вечером они вчетвером сидели в рестороне «София», неподалеку
знаменитого уманского парка, где когда-то князь Потоцкий рассыпал вместо снега горы сахара, чтобы среди лета
покатать на санях свою прихотливую пассию Софию; штабс-капитан Черноус заказал
для панн шампанское «Абрау», для господ
офицеров - графин ржановки, попросив кофейщика принести хорошего жаркого и
всякой снеди.
- Да-а-а, запутали вас барышни со своими именами, - сказал поручик Калюжный, который после
второй стопки начал срываться на русский язык. – Ну, что ж, возьмем, к
примеру, хоть и меня. По метрике я
Афанасий, а мать, родные и близкие всегда называли меня Фаней. Фаня, и всё.
- А мы вас будем звать Панасом, - сурово глянула на него Манюня.
– Может, тогда вы будете помнить про украинезацию армии.
- Да, извините, - смутился поручик. – Называйте меня Панасом,
если вам так больше нравится. А тут, за столом, можно и Фаней.
- Нет, - возразила Манюня. Фаня – это как-то по-бабски.
А вы, Панас, все-таки старшина. Давайте выпьем за ваше крещение,
за ваше новое имя. Черная «мушка» задрожала на ее щеке.
Они выпили еще и еще, поручик Калюжный так размяк, что больше
походил на Фаню, чем на Панаса. Откинувшись на спинку стула, он
расчувствовался:
- Ах, хорошо-то как, друзья мои!
Действительно, было хорошо, немного меланхолично и тревожно, как
всегда бывает при первом знакомстве с красивой женщиной.
А тут еще эта мелодия! Скрипач в черном фраке с белым нагрудником
и длинными, похожими на птичий хвост фалдами, походил на печальную сороку, и
эта несусветная сорока, окольцованная пейсами, не играла, а рисовала смычком
какой-то заоблачный мир – с медовыми реками и сахарными снегами.
- А вы откуда родом? – Серые глаза открыто смотрели на Черноуса
из-под русого чубчика.
- Я родился в Лебединском лесу под грецким орехом
Это была правда. Его отец был лесником, жили они в лесничестве, а
роды принимала старая повитуха Перчица – матушка слепой Евдоси.
- Мы земляки, - сказала Тина. – Я из Шполы. И, наверное, срывала
орехи с того дерева, под которым вы родились.
- А я вот из самого Киева, - влез, как личинка в мясо, ФаняПанас.
– Из Шулявки. И разговариваю не по-русски, а по-шулявски, вы меня поняли? И все
мы земляки, все из Киевской губернии. Так шо, земляк, давай! Выпьем за твою
службу в Черкассах.
- Фаня у нас полиглот, - похвалила его Машоня. – Он умеет
говорить на малоросском, по-хохляцки, по-шулявски и даже по-украиски, когда
трезв. Правда же, Фанечка?
- Так точно, душа моя, - радостно согласился поручик. – И не
только говорю, но и пою. Жаль, что нет гитары.
- Ну, почему же нет? Эй, музыканты! – Манюня пошла к оркестровому
помосту, где стояла фисгармония, чуточку
там пошепталась и вернулась с гитарой. – Только смотри мне, Панас, за
струны отвечаю я.
Поручик Калюжный провел пальцами по струнам, чуть настроил и
запел хрипловато-сладким голосом:
Ах, зачем ты меня целовала, Жар безумный в груди затая,
Ненаглядным меня называла И клялась: Я твоя, я твоя!
А теперь ты на сцене шантана поешь, за бриллианты, за деньги,
наряды
Старикам ты себя продаешь
Ради грешной порочной услады…
- Браво! – воскликнула Манюня, ы «мушка» на ее щеке снова лукаво
дернула крыльями. – А ты, Фаня, и по нотам поёшь?
- Не, только по женским компаниям! – ответил поручик.
Черноус посмотрел в серые глаза – в них не было и искорки смеха.
Они, эти глаза, смотрели куда-то далеко-далеко.
- А вам не подходит наша женская компания? – спросила у него
Манюня.
- Почему же ?..
- Ну, вы ж не захотели служить в Умане.
- Я, между прочем, еще все могу изменить, - поручик.
Калюжный ревниво посмотрел на Машоню. – Мы можем оставить
штабс-капитана в Умане.
Не стоит, - сказал Черноус. – Жребий выпал.
Вечер не закончился так, как рисовала ему скрипка. Он надеялся,
что проведет Тину домой, возможно, она еще покажет ему Софиевский парк с его
темными гротами, предназначенными для тайных встреч и первых поцелуев. Но когда
они вышли из ресторана и остановились под бледным газовым фонарем, она подала
ему тонкую прохладную руку.
- Удачи вам, господин капитан. Даст Бог – свидимся.
|
Живые обои