2До сих пор не могу сам себе объяснить, радость, которая охватывала перед каждым боем, она как будто живое существо дрожала во всем теле. Сердце пело, в глазах светлело, легкая щекотка пробегала по ладоням. Вот когда есть твердая уверенность, что сегодня выступаем или пусть даже завтра, то уже места себе не находишь, как будто что-то тебя колотит изнутри. Я видел, что тоже происходило не только со мной, а с каждым из нас. На каждого нактывало это умиротворение, да только каждый переживал его по-своему. Один важно прохаживался, петухом, другой уже который раз начищал ружье, еще кто-то мычал-насвистывал, а были и такие, кот сидел неподвижно – только глаза горели недобрым, лихим огнем. А когда внезапно бой отменяли, накатывало другое чувство, как будто женщина в последнюю минуту отказала, и ты остался один на один со своим желанием.
Нет, не было у нас совсем страха, он улетучился вместе с надеждой, какой может быть страх у человека потерявшего надежду?
И нечем здесь хвастаться, сказала бы слепая колдунья Евдося, к которой пришел я, когда все начиналось. Пришел я к слепой Евдосе, умевшей выгнать боль из человеческого тела, умевшей даже душу исцелить, пришел и сказал: «Избавь меня
от двух вещей ненужных, выйми их из моей души, чтобы даже и следа не осталось».
- «Какие такие ненужные вещи?» - тихо улыбнулась невидящими глазами Евдося, как улыбаются слепые.
«Страх и сожаление, - сказал я. - Выйми из меня сначала страх, потом сожаление» .
- А она покачала головой: «Нельзя без этого воину, без страха и сожаления быстро себя погубишь», - сказала тогда слепая Евдося, и я еще не раз вспомню ее слова, когда буду рубить головы. И все это превратиться для меня из просто побоища в повседневную рутинную работу, от которой только руки будут болеть ночами.
Так было и тогда, когда мы захватили в плен китайцев. Да какой там плен, не было у нас никакого плена, врагов мы сразу пускали в расход саблями, не расходуя даром пуль, вот и в тот раз подвели косоглазых к бревну и я сказал
им, чтобы положили на него головы. Не знаю, что за странность такая, но китайцы, которые попадали к нам в руки, словно заговоренные, подставляли шеи под наши сабли. Никаких там - просьб о помиловании, ни единого звука,
ни единого писка, полное согласие с неотвратимым.
И вот, когда уже не один десяток голов скатилось в багряную от крови траву, к бревну подошел последний. Худой, небольшого роста, ноги колесом, мне показалось, что если б я схватил его за колено и швырнул подальше, то он и катился бы как то колесо, неизвестно куда, несчастье да и только. Но вот что забавного было в том несчастье: голова спереди выбрита, а чуб на затылке заплетен в косичку, и когда он опустился на колени и положил голову на бревно, то вдруг взял косичку и закинул на темя. Это меня рассмешило.
Он что – боялся, чтобы такую «красоту» не отделили от головы? Или убрал ее с затылка, чтобы не запачкать кровью?
Рука моя опустилась. Я не знал, смеяться ли мне, но хорошо видел, что в этом косоглазом нет ни капли страха, как будто он отправлялся прямиком в рай и, сукин сын, боялся только одного – чтобы в том раю косичка была целой, опрятной, и не забрызганной кровью.
Тогда я схватил его за этот хвост, резко поднял с колен и повернул к себе лицом. Не, единой тени страха не было в черных щелках его глаз, он смотрел на меня с каким-то тихим интересом и пониманием. А потом сказал: - Чань воюет за тот, кто дает кусять. Ты даешь кусять – Чань будет воевать за твоя. Я отпустил его косичку и вместо того, чтобы снова бросить косоглазого на бревно, обернулся к ребятам:
- А что, заберем этого ходю с собой? Обтешим и выдрессируем его как собаку.
Тогда я еще не знал, что настанет тот черный день и час, когда я останусь в лесу только с этим китайцем, и мы съедим с ним первую сырую ворону без соли.
«Черный Ворон — непримиримо хитрый и упрямый враг. Возраста около тридцати лет. Высокого роста, черная
борода, длинные черные волосы до плеч. Глубоко посаженные глаза тоже темные, взгляд тяжелый, медлительный, выражение лица суровое. Политически грамотен,
бывший офицер царской, а потом петлюровской армии. Одет в защитное. Опоясан двумя портупеями, говорит, что с ними родился. Якобы мать ему рассказала, что
когда он появился на свет, то был вот так накрест опутан пуповиной. Теперь имеет привычку постоянно закладывать руки за портупеи, так как очень
неторопливый, почти неуклюжий в своих движениях. Даже странно, как при этом ему удается быть отличным наездником и метким стрелком.
Сын лесничего, сочиняет стихи. Отряд Черного Ворона в настоящее время насчитывает около 300 пеших и 75
конных хорошо вооруженных бандитов. Оперирует преимущественно в Звенигородском,
Черкасском, Чигиринском уездах, в частности в том же Холодном Яре, Лебединском
и Шполянском лесах.
По последним сведениям, то
ли убит, то ли тяжело ранен в бою с 102-м батальоном, в результате которого
батальон потерял помощника комиссара, разведчика, 23 бойца, тачанку, три
лошади. Смертельно ранен командир батальона.
Уполномоченный Какавишников».
(Із донесення уповноваженого Кременчуцького губчека в Чигиринському повіті від 4 листопада 1921 року.)
И только утром, когда выпал легенький снежок, он догадался, что означали ее слова.
- Завтра ты будешь завтракать сидя за скатертью белой, - сказала тогда Евдося, и ее голубые, молодые, как у девушки, глаза тихо улыбнулись.
- Это у каких таких господ мне придеться завтракать? – спросил Черный Ворон, поднимаясь на локти лежа на твердой деревянной кровате, несколько короткой для его атаманского роста.
- Не у господ, а у госпожи. У белой госпожи, - снова улыбнулась про себя Евдося.
Ее хата стояла глубоко в лесу среди болот, которые тянулись вдоль узкой речушки Ирдынь, и, глядя издалека, можно было подумать, что эту хижину стоячая трясина медленно всасывает в себя. Но нет – гнездилась она на твердом глинистом островке и если и оседала, то только от старости.
- Сейчас я смою с тебя твою хворь, и на рассвете ты уйдешь, - сказала Евдося. Сколько я могу тебя караулить?
Посреди комнаты стола широкая дубовая бочка, наполненная до половины коричневой купелью, от которой исходил горячий травянистый дух. Рядом на полу дымились еще два казана с кипятком.
- Говоришь, пойду вот так просто к белой госпоже? – переспросил Черный Ворон.
- Конечно. Может хотя бы для нее побрил бы свою черную бороду? Я тебе даже дам кусок окоска. Он острее огня будет.
- Еще не родилась такая красотка, ради которой я бы сбрил свою бороду.
Ворон снял свою плотную полотняную рубашку и, когда остался в одном исподнем смущенно глянул на Евдосю.
- Снимай, не стесняйся, - подбадривала она. – Я все равно ничего не вижу. А если захочу, то и так рассмотрю все, что мне нужно.
- Ага, не видишь. А бороду как заприметила?
– Разве только одну бороду? Я тебя всего ощупала, пока латала. И не одну бороду нашла на тебе, а аж две.
- Как это – аж две? – спросил Черный Ворон и сразу прикусил язык, еще сильнее засмущавшись.
- Ты таки слегка твердолобый.
Она смотрела неподвижными глазами куда-то сквозь Ворона, но он,
снимая исподнее, все-таки закрылся одной рукой, и когда, на конец-то залез в бочку, ощутил необычное удовлетворение. Темная горячая вода накрыла его по самую грудь.
- Сколько же я провалялся у тебя, Евдося? – спросил он.
Без малого месяц. Конь тебя принес в беспамятстве.
- Где он? Где мой Мудей?
Стоит в сарае, жует сено вместе с козой Галькой. У него было надрубано ухо, но уже зажило. Ты за него не переживай, о себе подумай, - водила тряпицей по его мышцам Евдося.
- Может перестал бы шляться по лесам и занялся бы делом каким. Не будет толку из вашего воинства. Это я тебе говорю.
- О том же говорила мне и моя сестра Мария.
- А ты что?
- Вытащил саблю и хотел зарубить. Но ведь… сестра все-таки.
- Так ты и меня можешь зарубить? – осведомилась Евдося.
- Могу, - сказал он.
- Злым ты стал. Зачерствел. Говорят, даже своих убиваешь, тех, кто поддались соблазну амнистии.
- Те, кто поддались соблазну амнистии, не мои. Чека их все равно в расход пустит, но сперва вытрясет из них душу и все выпытает. Тут один путь – или туда, или сюда.
Евдося умолкла, а когда помыла ему волосы щелочным раствором, сказала:
- Но если ты и меня зарубишь, то не будет у тебя ночки золотой, которую я тебе наколдовала.
- Какой еще ночки?
- Увидишь. Придет к тебе сегодня ночью девушка славная. Поделитесь с ней своим здоровьем.
… И она пришла, девушка славная и чистая, пахнущая понтийской азалией, душистым ладаном и дикой архидеей, которые росли на заболоченных берегах речушки Ирдынь (грязь, которая никогда не замерзала, сберегшая растения доледникового периода), их Евдося кидала в купель.
И вот эта славная девушка, пришла и легла возле него, Черный Ворон не видел ее в темноте, он был опьянен чистым, дурманящим дуновение ее волос и тела, отданного ему в обладание, и, прижимая к себе славную девушку, вышедшую из вулкана, который миллион лет назад извергся на месте теперешнего Холодного Яра, он делился с ней своим здоровьем, стал корнем понтийской азалии, дикой орхидеи, ладана душистого и переливал в них свою мощь, а сам пил силу из ее груди, и так они становились единым круговоротом.
- Скажи мне хоть что-нибудь, - просил Черный ворон, отпуская ее уста после поцелуя, но она не проронила ни слова, только постанывала архидейным ветерком, когда уже уходила от него, то Ворон подумал, что это была химера-мана, которую наслала на него Евдося, или, может, это была сама Евдося пришедшая к нему, одолжив у своей молодости одну золотую ночьку, кто его знает, но что-то тут было нечисто, потому что когда она исчезла, на том месте
еще долго подрагивал сноп белого света.
3
Утром Черный Ворон придерживая, оседлал (ко всему еще укоротил правое стреми, потому что его раненная правая нога не разгибалась до конца, поэтому была немного короче чем левая) дончака-умницу Мудея и, когда двинулся в путь, то понял, что означали Евдосины слова про завтрак на белой скатерти. Этой скатеркой и был ему этот первый белый снежок, покрывший в этом году землю. Он и сей час лениво пролетал над Ирдынскими болотами. Белая госпожа зима тихо ступала ему навстречу.
Застоявшийся Мудей с ходу рвался в бег, спешил размяться - и пошел дрындом, такой грациозной рысью, от которой у всадника выравнивается спину и расправляются плечи. А за плечами у Черного ворона был карабин, карман казакина оттягивала французская граната «кукуруза», и он удивлялся как со всем этим добром Мудей донес его, бессознательного, к Евдосе, как догадался, что раненного атамана нужно отвезти именно к знахарке. Ворон знал, что Мудею ума не занимать, конь спасал его уже не единожды, но как это у него получалось – трудно сказать. Последнее, что Ворон вспоминал из прошлого боя, - было то, как он лежал на земле полностью раздавленный, не мог даже на ноги подняться, и тогда Мудей лег около него, тихонько заржал, приглашая в седло. В той круговерти они потеряли смушковую шапку Ворона, о которой он теперь очень жалел, не так за самой шапкой, как за черным шлыком, на котором было вышито два слова заботливой девичьей рукой: «Возвращайся росой».
Он и теперь сидел в седле простоволосый, реденький пушистый снежок падал ему на длинные непокрытые волосы, падал на тихие деревья, на еще не замерзшую землю, и сзади оставались следы копыт, подбитые добротными японскими ухналями.
Большую часть времени Ворон не правил конем, тут, посреди болот, Мудей знал дорогу лучше чем он, знал он твердый путь не глазом, а чуял его своими копытами, ощущал всей душой, потому что Ворон был уверен, что у его товарища есть душа. Поэтому он ни за что не мог поверить, что холодноярский атаман Василий Чучупака погиб из-за коня. Все как один стояли именно на этом – винили атаманову кобылу.
Звездочку (у нее на лбу была белая звездочка), которая, мол, изноровилась, сорвалась за жеребцом, и когда Василий убегал от красного эскадрона, его похотливая англо-арабка услышала сзади ржание коня, развернулась и понесла всадника на вражескую конницу, понесла прямехонько к черту на рога. Василий застрочил из своего «люйса», скосил несколько всадников и еще успел сменить на пулемете диск, но когда закончились все патроны, выхватил бравнинг и приставил себе к виску.
Прокоп Пономаренко по прозвищу Квочка, который тогда уцелел, рассказывал, что предсмертный крик Василия докатился аж до Мотриного монастыря:
- Живи-и-и!!! – во весь голос закричал Чучупака, и неизвестно к кому обращался он в последнюю минуту – то ли к брату, то ли к своему гайдамацкому полку, а может, к Украине.
Черный Ворон мог положить голову под. копыто своему Мудею, - что все это было совсем не так. Василия Чучупаку не могла згубить его кобыла. Да, в тот апрельский день она, его Звездочка, действительно вела себя норовисто. Василий ехал к хутору Кресельцы в лесничество на совет атаманов, его сопровождал еще брат Петр Чучупака, боровицкий атаман Павел Солонько, Гриб, Квочка, Юрка Железняк. Все шутили – радовались первому, уже по-настоящему теплому солнцу и смеялись по любой мелочи. Смеялись с атамановой кобылы Звездочки, которая, почуяв весеннее тепло, потеряла стыд и терлась об Солонькового жеребца, пока седлом не разорвала штаны самому Солоньку. Тот вскипел: «Сдай, Василий, ее на мыло, иначе беды не оберешься!» - «Я на Звездочке еще в Киев въеду, - засмеялся атаман. – А штаны мы тебе залатаем, снимай хоть сей час». – «Я б уже лучше на козе ездил», - плюнул в сердцах Павел Солонько.
А в хате лесника Гречаного уже пахло нагретым борщом, однако к столу не садились – должны подойти еще хлопцы. Пока их поджидали, сели играть в подкидного, и Василий Чучупака Солоньку к драным его штанам еще и погоны навесил. Тот совсем расстроился и перестал с Василием общаться. Когда внезапно прогремел выстрел часового, все повыскакивали во двор и увидели, что лесничество окружила вражеская конница. Наши хлопцы тоже кинулись к
лошадям, но не все успели. К тому же испуганные кони, привязанные к тыну, намертво позатягивали узлы на поводьях, и Василий Чучупака саблей разрубил узел, чтобы скорее отвязать Звездочку. Он первым вырвался на пригорок и через
мгновение мог уже раствориться в лесу, но оглянулся и увидел, как крутят и вяжут его родного брата и Солонька…
А вот теперь, стоп, хлопцы, снимем шапки и хорошенько подумаем своими чугунными головами, как сказала б Евдося. Теперь пусть кто-нибудь объяснит мне вот такую штуку: если бы похотливая англо-арабка Звездочка сама развернулась на том холме и помчалась на ржание жеребца, то смог бы Василий Чучупака соскочить с нее или всадить пулю кобыле в ухо? Смог бы, еще как! Но он увидел, как вяжут его брата, ну пусть бы даже не брата, вяжут боровицкого атамана Павла Солонька, который только что жалел о разорванных штанах, сердился, на то, что Василий навешал ему погонов, а тепер прощался с жизнью. И если бы только с жизнью! Впереди были пытки в чекистских застенках, где, перед казнью, тебе выколят глаза и отрежут язык. Василий это знал, может, даже лучше чем остальные. Знал и ни секунды не сомневаясь выполнил задуманное.
Как бы там ни было, изноровилась или не изноровилась англо-арабка, но он сам круто развернул ее и помчался назад чтобы громить вражескую орду из своего верного «люйса» и освободить Петра и Павла. Я даже уверен, что Звездочка несла его ровно и легко, потому, что хороший конь всегда чувствует своего седока, хороший конь, поверьте мне, умеет почувствовать запал и радость борьбы. А когда не удалось разгромить полчища, когда на втором диске захлебнулся раскаленный «люйс» и Василий очутился в тесном кольце конницы, то поднес он к виску бельгийский бравнинг, и покотилось длинное эхо от яра к яру, от хутора Кресельцы аж до Мотриного монастыря:
- Живи-и-и!
И тогда к нему, уже мертвому, подошел вислозадый командир эскадрона Митрюха Герасимов, сильно сожалея, что не удалось атамана захватить живого, но сперва он удивился, потому что вместо страшного бандита увидел парня лет двадцати пяти с белокурыми волосами и голубыми глазами, которые смотрели в апрельское небо и улыбались первому теплому солнцу. Митрюха Герасимов не выдержал, ударил мертвого сапогом, затем выхватил у кого-то винтовку и прикладом начал колотить по улыбающемуся красивому лицу. Его орда восприняла эту злобу как приказ, кацапюги толпой налетели на мертвого – мелкие, кривоногие, круглоголовые, с плоскими, налитыми кровью харями, - они с диким гоготом и матершиной начали колотить атамана прикладами, и так колотили, что приблуда из недалекого Жаботина, Федька Песков, который показал им дорогу на хутор Кресельцы, наделал в штаны, и долго не мог сообразить, что там такое горячее (не кров ли?) стекает по икрам. Испугался насмерть выродок, хотя и не знал, что через неделю будет качаться повешенным в петле на сухой ветке.
А кацапидлы (кацапы) никак не могли угомониться, и кто знает, сколько они еще сгоняли б злость на мертвом, но тут грянул еще один выстрел – это уже Митрюха Герасимов выхватил маузер и пальнул в апрельское небо.
- Довольно, придурки!
Кто нам поверит, что это сам Чучупака! Отвезем-ка лучше бандита к его родной матушке! Пусть полюбуется. Они привязали изувеченное тело к лошади и поволокли его аж в Мельники. Следом ехала подвода, на которой везли связанных Петра Чучупаку и Павла Солонька. Петр сидел застывший, а Павел закусил нижнюю губу, и тоненькая струйка крови стекала ему на подбородок.
4 Перед черной дорогой, которая проходила через лес, Ворон потянул за повод влево, но Мудей встал как вкопанный. Остановился и начал стричь ушами, Ворон еще раз заметил, что ухо у коня наискось надрубано, чуть укорочено, но чувствительное и настороженное.
Совсем близко застрекотала сорока, видно, увидела простоволосого всадника, а может, заприметила кого-то другого, иначе с чего бы это Мудей ни с того ни с сего остановился, если ему велено было «влево». Ворон снял из-за
спины карабин, взял его наперевес и повел глазами между деревьями, пока не зацепился взглядом за густой ольшаник.
- Ворон, ты живой? – послышался голос, а за ним из ольшаника выплыл всадник на легком, как тень, коне, при сабле, в коротком кожушке и серой высокой шапке с голубым шлыком. - Ты живой…
Ого, это была Дося Апилат, грушковская молодая казачка, которая воевала в холодноярском гайдамацком полку еще с Василием Чучупакой, Ворон видел ее, наверное, раза три, не в бою, а так. По рассказам хлопцев, в бою, это была
сатана в юбке, она рубала ордынские головы обеими руками, и они сыпались как арбузы, а в самой гуще вражеской навалы за ней оставалась кровавая просека. Ворон слабо в это верил, ну какая могла быть дьявольская сила в нежном девичьем теле, пусть даже в рослом и гибком, но все-таки девичьем теле, слепленным явно не для этого.
Что было по-настоящему могучим у Доси, так это ее длинная и роскошная коса, которую не просто было спрятать даже в глубокой папахе, - Дося заправляла под шапку свой скарб как-то по-факирски, особым фасоном, с таким вывертом, что Ворон даже рот разинул, когда это увидел при первой ихней встрече во дворе Мотриного монастыря.
«Привязать?» игриво прищурила ясные глазки, в которых прыгали два выкупанных в смоле чертика. Он подумал тогда, что такой косой многим можно жизнь связать, но сказал:
«Не надо. Я уже привязанный». Чертики в ее глазах застыли от удивления, Дося так повернулась на каблуках новеньких хромовых сапог, что из-под шпор посыпались искры.
После этого они виделись еще дважды, и каждый раз она с насмешкой переспрашивала у него: «Ну как, Ворон? Ты еще на привязи?» Если она снова это спросит, то он не глядя на холод, стянет ее с коня и прямо тут на белой
скатерти, покажет чья сабля лучше машет.
Только… откуда тут Дося взялась?
- Прошел слушок, что тебя убили, - сказала она.
- Вначале я тоже так подумал.
- Ты не призрак часом? – она подъехала к Черному Ворону вплотную, и теперь в ее глазах улыбались два кротких ангела. – Можно прикоснуться к тебе?
- Если не боишься.
Дося провела пальцами по его бороде, легонько прикоснулась к губам.
Откуда возвращаешься?
- А, с того света.
И шапку там потерял, небось?
- Подарил, - Ворон прищурил глаз на Досиных ангелов. – А ты как тут оказалась? – удивленно спросил он, хотя удивляться тут было нечему: черным путем она всегда возвращалась в Грушковку, вот и теперь ей предстояла та же дорога, только на этот раз Дося ехала в свое село надолго, надо думать, до весны, ведь на зиму лесные братья шли под землю. Почти до середины марта они оседали в землянках, и Досе там было б, может, и весело, но чуточку неудобно и страшно
– не потому, что она такая неженка, но… пойми меня, Ворон, я все-таки женщина, мне надо и помыться вовремя и расчесаться, и еще кое-что сделать, а это не так просто, как вашему брату. Хотя она каждому тяжела – жизнь кротом.
- А мне и под землей весело, - сказал он.
- Компанией, может, и так, - согласилась Дося. – Но ты ж не любишь, когда от женщины пахнет козой?
- Если молодой и чистой, тогда отчего ж?
- Ворон посопел ноздрями – ощутил какой-то неуловимо знакомый запах, которым легонько повеяло от Доси. Дразняще приятный, но неопределенный.
- А что, хлопцы не могут вырыть для тебя отдельную земляночку?
- Ну, разве что на двоих с тобой, - засмеялась Дося белозубой улыбкой, как будто кто-то рассыпал горсть жемчуга перед ним, и смеялась нарочито и долго, пока на глаза ей не накатили слезы. Она враз притихла и сильно стиснула зубы.
- Дося, - извини , - сказал он.
- За что?
- Не знаю… - Ворон так смутился, аж Мудей переступил с ноги на ногу. – Ты такая красивая…
- Не ври. Давай, может, лучше попрощаемся, Ворон? Попрощаемся до весны. – Она подняла правую руку вверх, он повторил жест, и ихние открытые ладони сначала коснулись друг друга, а потом сомкнулись в дружеском рукопожатии. Это был мужской жест прощания, но ведь и Дося была славным войном, а от того, и право на казацкий обычай.
Рукопожатие было сильным, эта рука и вправду умела держать саблю и винтовку, только на Ворона снова повеяло не порохом, а … чем-то, чем-то? – чем-то неуловимо знакомым, что могло исходить только от женщины.
-До весны? – посмотрела ему глубоко в глаза.
- До весны.
Дося пришпорила коня и он, легкий, словно тень, поплыл в сторону Черного пути. Но отъехав шагов на десять, она враз натянула поводья.
- Эй, Ворон! Держи!
Он не успел оглянуться, как в воздухе мелькнула серая папаха с голубым шлыком, и Ворон вытянулся в стременах почти в полный рост, чтобы ее поймать.
- Это чтобы не замерз в Холодном Яру!
Длинная тяжелая коса, освободившаяся из-под папахи, словно живая, обвилась вокруг шеи, спустилась до пояса и легла на круп лошади.
Всадница исчезла за деревьями, а он, обескураженный, еще долго держал в руке шапку, пока наконец не накинул на голову.
Накинул и быстро снял, припав лицом к ее еще теплой изнанке.
Нет, не может быть. Дыхание ему перехватил запах понтийской азалии, душистого ладана и дикой орхидеи…
Раздел второй
1
«В Гуннском лесу опять
появилась банда Веремия в количестве 80 штыков и 30 сабель при 2 пулеметах
«максим» и 5 «льюисах». Бандиты среди белого дня совершили внезапный налет на
Златополь, ограбили волисполком, телефонную станцию, захватили в плен
начальника милиции, который, по некоторым сведениям, работал на них. Известно,
что среди бандитов существует обычай, когда один из них берет себе псевдоним
погибшего главаря, однако есть основание считать, что атаман Веремий не погиб и
продолжает свое кровавое дело. Предпринимаются все попытки выяснения этого
факта.
Уполномоченный Дьяконов».
(Із донесення
уповноваженого Кременчуцького губчека
в Чигиринському повіті від
6 грудня 1921 року.)
Они подехали четырех колесной бричкой к дому – это был край села, около Кривого спуска, где жили Веремиева мать и молодая жена Ганнуся, и сначала спокойно так начали справляться, где их хозяин, давал ли о себе знать, когда в последний раз наведывался домой? Мать и Ганнуся в один голос божились, что не появлялся он уже давно, как завеялся еще в Филипповку, так с тех пор и не появлялся.
Высокий незнакомец в кожанке с тонкой гусиной шеей, обсыпанной прыщами, сказал, что если муж завеялся неизвестно куда, то нужно пойти в управу и заявить: мол если он отрекся от дома, от жены и матери, то и они, жена и мать, отрекаются от него; а не отречетесь – будете отвечать перед соввластью, если он подался в банду или в петлюровскую шайку.
Да как же мы можем отрекаться от него, - ответила мать, - когда не известно живой ли он, или, может, уже его косточки где-то в сырой земле, грех отрекаться от мертвого.
А что, может, слышали что-то о его гибели? – еще сильнее вытянул гусиную шею тот в кожанке. Так откуда ж нам слышать, ведь ни слуху ни духу от него, - пожала плечами Ганнуся и мимоходом положила руку на живот, где недавно почувствовала, нечто живое ворочащееся.
Она действительно не знала что с Веремием, - дошел слух, что погиб он возле Гунского леса и там его и похоронили, а потом люди говорили, что брехня все это, атаман не из тех, кого так легко убить, он только ранен и прячется в надежном месте, а красных он обманул, положив в гроб вместо себя другого человека в брыле и вышиванке, чтобы его больше не искали и оставили в покое мать и жену. Как-то проговорился его адъютант по кличке Черт, что будто бы получил странную записку от Веремия, - Черт пришел в сарай, где они с атаманом договорились встретиться, если потеряются в бою, но вместо атамана нашел там записку, нацарапанную его рукой:
«Меня похоронят в Гуннском лесу в двадцати шагах от старого престарого дуба»
Но кто же может знать наперед, когда его настигнет смерть и где его закопают? Потом еще люди стали шептаться, о том, что казаки похоронили Веремия на старом кладбище в ихнем-таки селе, похоронили ночью, так, чтобы даже жена и мать не знали, потому что рано или поздно своими слезами выдадут могилу атамана. Долго мучились сомнениями Ганнуся с матерью, не хотели брать грех на душу, и страшно было, но неведение было еще тяжелее, и тогда они вдвоем ночьютаки пошли на старый погост, где уже давно не хоронили никого, пошли и нашли там свежую могилу посреди упавших надгробий и покосившихся трухлявых крестов. И стали копать, и докопались, грешницы, до гроба, натерпелись страха от которого пот холодный прошибал, только тот свежий гроб тоже был без покойника, но … лежала в нем окровавленная Веремиева вышиванка.
- Ага, ни слуху ни духу, значит, - скрипнул своей кожанкой тот, у кого была прыщавая гусиная шея.
– И атказыватся ат нево ваша не собирается. Ну так сматрите же! Если вдруг слух или дух появится, тогда пеняйте на себя! Тогда и ваша пахаронят заживо.
Незнакомцы ушли, но Ганнуся знала, что это только начало. Они б давно их с матрью живьем бы съели, но не сделали этого только потому, что сюда еще мог наведаться Веремий. Они не отстанут от них, пока не найдут его живого или мертвого. Сердце подсказывало ей, что Веремий живой, иначе зачем вместо мертвеца класть в гроб его одежду? – такая хитрость казалась ей не понятной и даже враждебной. Ганнуся поняла только, что кто-то затеял дерзкую игру, и этот кто-то скорее всего был ее мужем, а раз так, то он – жив, мертвые не способны шутить, даже если при жизни они были способны на самые ужасные розыгрыши.
А если Веремий живой, то все, что он делает, имеет свой смысл, и рано или поздно муж непременно подаст весточку или какой-то знак.
Так себе размышляла Ганнуся стоя, опершись на стенку дома, как вдруг увидела на верхушке акации черного ворона. Он сидел слегка надутый и сонный, но Ганнуся увидела в нем недобрую примету, ощутила какое-то злое пророчество, аж дурнота подкатила к горлу. Ее даже стошнило, но это уже было не первый раз, с того самого момента, когда она ощутила тяжесть внизу живота, и даром Ганнуся винила ворона – тот был настолько стар, что уже не мог и не хотел ничего пророчествовать. Он просто наблюдал сверху за человеческой суетой, потому что это единственное, что его интересовало в этой бесконечной жизни. Суета сует и всяческая суета, все лишено смысла, - думал ворон, смотря в след бричке, которая отдалялась от Кривого спуска.
Катятся колеса в одну сторону, потом обратно.
Напророчил ли он, или нет, а следующей ночью кто-то постучал в окно – часто-часто так, как это делал Веремий, - они с матерью вдвоем кинулись спросонья, но то был какой-то чужой человек. Он ничего не сказал, передал Ганнусе весточку, писанную печатными буквами:
«Если хочешь меня увидеть, то приходи в субботу после захода солнца к
Большой Плотине»
Це ж так для ознайомлення тим, хто не розуміє української мови.
Живые обои